Ибн аль-Фарид Абу Хафс Омар ибн Али ас-Сади
(1181-1234)
арабский суфийский поэт.

Родился в 1181 в Каире. Обучался шариату (исполнению закона). Позже обратился к суфизму, стал на путь тариката (путь мистического познания) и несколько лет провел в уединении на горе Мокаттам (под Каиром). Тонкий, печатлительный человек, Ибн аль-Фарид стремился достичь диалоги и состояния единения с Богом, Совершается священное соединение любящего с Возлюбленной, с Богом. Тема страстной любви, в которой любящий теряет
свое "я", пронизывает всю поэму Ибн аль-Фарида. В поэме показаны стадии единения - махаббат (любовь) и марифат (познание, когда суфий познает сердцем единство Вселенной в Боге. Достигший этой стадии суфий называется "арифом"(познавший). Последняя ступень - хакикат (истина) является завершающей: суфий достигает полной истины, т.е. "соединяется" с божеством, находится в непосредственном общении с ним, созерцает его и полностью растворяется в нем (фана). Абу ибн аль-Фарид - уникальное явление в мировой поэзии, психологии и эзотерике. "Большая таыйя" - поэма, в которой впервые в поэтической форме переданы переживания и этапы духовного пути человека становящегося святым (есть еще, конечно "Исповедь" Блаженного Августина, но это все-таки ближе к прозе). Поэма считается учебным суфийским текстом.

*********************************

Глаза поили душу красотой...
О, Мирозданья кубок золотой!

И я пьянел от сполоха огней,
От звона чаш и радости друзей.

Чтоб охмелеть, не надо мне вина —
Я напоён сверканьем допьяна.

Любовь моя, я лишь тобою пьян,
Весь мир расплылся, спрятался в туман,

Я сам исчез, и только ты одна
Моим глазам, глядящим внутрь, видна.

Так, полный солнцем кубок пригубя,
Себя забыв, я нахожу тебя.

Когда ж, опомнясь, вижу вновь черты
Земного мира, — исчезаешь ты.

И я взмолился: подари меня
Единым взглядом здесь, при свете дня,

Пока я жив, пока не залила
Сознанье мне сияющая мгла.

О, появись или сквозь зыбкий мрак
Из глубины подай мне тайный знак!

Пусть прозвучит твой голос, пусть в ответ
Моим мольбам раздастся только: «Нет!»

Скажи, как говорила ты другим:
«Мой лик земным глазам неразличим».

Ведь некогда раскрыла ты уста,
Лишь для меня замкнулась немота.

О, если б так Синай затосковал,
В горах бы гулкий прогремел обвал,

И если б было столько слёзных рек,
То, верно б, Ноев затонул ковчег!

В моей груди огонь с горы Хорив
Внезапно вспыхнул, сердце озарив.

И если б не неистовство огня,
То слёзы затопили бы меня,

А если бы не слёз моих поток,
Огонь священный грудь бы мне прожёг.

Не испытал Иаков ничего
В сравненье с болью сердца моего,

И все страданья Иова — ручей,
Текущий в море горести моей.

Когда бы стон мой услыхал Аллах,
Наверно б, лик свой он склонил в слезах.

О, каравана добрый проводник,
Услышь вдали затерянного крик!

Вокруг пустыня. Жаждою томим,
Я словно разлучён с собой самим.

Мой рот молчит, душа моя нема,
Но боль горит и говорит сама.

И только духу внятен тот язык —
Тот бессловесный и беззвучный крик.

Земная даль — пустующий чертог,
Куда он вольно изливаться мог.

И мироздание вместить смогло
Всё, что во мне сверкало, билось, жгло —

И, истиной наполнившись моей,
Вдруг загорелось сонмами огней.

И тайное моё открылось вдруг,
Собравшись в солнца раскалённый круг.

Как будто кто-то развернул в тиши
Священный свиток — тайнопись души.

Его никто не смог бы прочитать,
Когда б любовь не сорвала печать.
 
Был запечатан плотью тайный свет,
Но тает плоть — и тайн у духа нет.
 
Всё мирозданье — говорящий дух,
И книга жизни льётся миру в слух.

А я... я скрыт в тебе, любовь моя.
Волною света захлебнулся я.

И если б смерть сейчас пришла за мной,
То не нашла б приметы ни одной.

Лишь эта боль, в которой скрыт весь «я», —
Мой бич? Награда страшная моя!

 Из блеска, из надмирного огня
 На землю вновь не высылай меня.

Мне это тело сделалось чужим,
Я сам желаю разлучиться с ним.

Ты ближе мне, чем плоть моя и кровь, ―
Текущий огнь, горящая любовь!

О, как сказать мне, что такое ты,
Когда сравненья грубы и пусты!

Рокочут речи, как накат валов,
А мне всё время не хватает слов.

О, этот вечно пересохший рот,
Которому глотка недостаёт!

Я жажду жажды, хочет страсти страсть,
И лишь у смерти есть над смертью власть.

Приди же, смерть! Сотри черты лица!
Я — дух, одетый в саван мертвеца.

Я весь исчез, мой затерялся след.
Того, что глаз способен видеть, — нет.

Но сердце мне прожгла внезапно весть
Из недр: «Несуществующее есть!»

Ты жжёшься, суть извечная моя, ―
Вне смерти, в сердцевине бытия,

Была всегда и вечно будешь впредь.
Лишь оболочка может умереть.

Любовь жива без губ, без рук, без тел,
И дышит дух, хотя бы прах истлел.

Нет, я не жалуюсь на боль мою,
Я только боли этой не таю.

И от кого таиться и зачем?
Перед врагом я буду вечно нем.

Он не увидит ран моих и слёз,
А если б видел, новые принёс.

О, я могу быть твёрдым, как стена,
Но здесь, с любимой, твёрдость не нужна.

В страданье был я терпеливей всех,
Но лишь в одном терпенье — тяжкий грех:

Да не потерпит дух мой ни на миг
Разлуку с тем, чем жив он и велик!

Да ни на миг не разлучится с той,
Что жжёт его и лечит красотой.

О, если свой прокладывая путь,
Входя в меня, ты разрываешь грудь, ―

Я грудь раскрыл — войди в неё, изволь, —
Моим блаженством станет эта боль.

Отняв весь мир, себя мне даришь ты,
И я не знаю большей доброты.

Тебе покорный, я принять готов
С великой честью всех твоих рабов:

Пускай меня порочит клеветник,
Пускай хула отточит свой язык,

Пусть злобной желчи мне подносят яд —
Они моё тщеславье поразят,

Мою гордыню тайную гоня,
В борьбу со мною вступят за меня.

Я боли рад, я рад такой борьбе,
Ведь ты нужней мне, чем я сам себе.

Тебе ж вовек не повредит хула, ―
Ты то, что есть, ты та же, что была.

Я вглядываюсь в ясные черты ―
И втянут в пламя вечной красоты.

И лучше мне сгореть в её огне,
Чем жизнь продлить от жизни в стороне.

Любовь без жертвы, без тоски, без ран?
Когда же был покой влюблённым дан?

Покой? О нет! Блаженства вечный сад,
Сияя, жжёт, как раскалённый ад.

Что ад, что рай? О, мучай, презирай,
Низвергни в тьму, — где ты, там будет рай.

Чем соблазнюсь? Прельщусь ли миром всем?
Пустыней станет без тебя эдем.

Мой бог — любовь. Любовь к тебе — мой путь.
Как может с сердцем разлучиться грудь?

Куда сверну? Могу ли в ересь впасть,
Когда меня ведёт живая страсть?

Когда могла бы вспыхнуть хоть на миг
Любовь к другой, я был бы еретик.

Любовь к другой? А не к тебе одной?
Да разве б мог я оставаться мной,

Нарушив клятву неземных основ,
Ту, что давал, ещё не зная слов,

В преддверье мира, где покровов нет,
Где к духу дух течёт и к свету свет?

И вновь клянусь торжественностью уз,
Твоим любимым ликом я клянусь,

Заставившим померкнуть лунный лик;
Клянусь всем тем, чем этот свет велик, ―

Всем совершенством, стройностью твоей,
В котором узел сцепленных лучей,

Собрав весь блеск вселенский, вспыхнул вдруг
И победил непобедимость мук:

«Мне ты нужна! И я живу, любя
Тебя одну, во всём — одну тебя!

Кумирам чужд, от суеты далёк,
С души своей одежды я совлёк

И в первозданной ясности встаю,
Тебе открывши наготу мою.

Чей взгляд смутит меня и устыдит?
Перед тобой излишен всякий стыд.

Ты смотришь вглубь, ты видишь сквозь покров
Любых обрядов, и имён, и слов.

И даже если вся моя родня
Начнёт позорить и бранить меня,

Что мне с того? Мне родственны лишь те,
Кто благородство видит в наготе.

Мой брат по вере, истинный мой брат
Умён безумьем, бедностью богат.

Любовью полн, людей не судит он,
В его груди живёт иной закон,

Не выведенный пальцами писца,
А жаром страсти вписанный в сердца.

Святой закон, перед лицом твоим
Да буду я вовек непогрешим.

И пусть меня отторгнет целый свет! ―
Его сужденье — суета сует.

Тебе открыт, тебя лишь слышу я,
И только ты — строжайший мой судья».

И вот в молчанье стали вдруг слышны
Слова из сокровенной глубины.

И сердце мне пронзили боль и дрожь,
Когда, как гром, раздался голос: «Ложь!

Ты лжёшь. Твоя открытость неполна.
В тебе живу ещё не я одна.

Ты отдал мне себя? Но не всего,
И себялюбье в сердце не мертво.

Вся тяжесть ран и бездна мук твоих —
Такая малость, хоть и много их.

Ты сотни жертв принёс передо мной,
Ну, а с меня довольно и одной.

О, если бы с моей твоя судьба
Слились — кясра и точка в букве «ба»!

О, если б, спутав все свои пути,
Ты б затерялся, чтоб меня найти,

Навек и вмиг простясь со всей тщетой,
Вся сложность стала б ясной простотой,

И ты б не бился шумно о порог,
А прямо в дом войти бы тихо смог.

Но ты не входишь, ты стоишь вовне,
Не поселился, не живёшь во мне.

И мне в себя войти ты не даёшь,
И потому все эти клятвы — ложь.

Как страстен ты, как велеречив,
Но ты ― всё ты. Ты есть ещё, ты жив.

Коль ты правдив, коль хочешь, чтоб внутри
Я ожила взамен тебя, — умри!»

И я, склонясь, тогда ответил ей:
«Нет, я не лжец, молю тебя — убей!»

Убей меня и верь моей мольбе:
Я жажду смерти, чтоб ожить в тебе.

Я знаю, как целительна тоска,
Блаженна рана и как смерть сладка,

Та смерть, что, грань меж нами разрубя,
Разрушит «я», чтоб влить меня в тебя.

(Разрушит грань — отдельность двух сердец,
Смерть — это выход в жизнь, а не конец,

Бояться смерти? Нет, мне жизнь страшна,
Когда разлуку нашу длит она,

Когда не хочет слить двоих в одно,
В один сосуд — единое вино.)

Так помоги мне умереть, о, дай
Войти в бескрайность, перейдя за край, ―

Туда, где действует иной закон,
Где побеждает тот, кто побеждён.

Где мёртвый жив, а длящий жизнь — мертвец,
Где лишь начало то, что здесь конец,

И где царит над миром только тот,
Кто ежечасно царство раздаёт.

И перед славой этого царя
Тускнеет солнце, месяц и заря.

Но эта слава всходит в глубине,
Внутри души, и не видна вовне.

Её свеченье видит внешний взор,
Как нищету, бесчестье и позор.

Я лишь насмешки слышу от людей,
Когда пою им о любви своей.

«Где? Кто? Не притчей, прямо говори!» ―
Твердят они. Скажу ль, что ты внутри,

Что ты живёшь в родящей солнце тьме, ―
Они кричат: «Он не в своём уме!»   

И брань растёт, летит со всех сторон...
Что ж, я умом безумца наделён:

Разбитый — цел, испепелённый — твёрд,
Лечусь болезнью, униженьем горд.

***
Не ум, а сердце любит, и ему
Понятно непонятное уму.

А сердце немо. Дышит глубина,
Неизреченной мудрости полна.

И в тайне тайн, в глубинной той ночи
Я слышал приказание: «Молчи!»

Пускай о том, что там, в груди живёт,
Не знают рёбра и не знает рот.

Пускай не смеет и не сможет речь
В словесность бессловесное облечь.

Солги глазам и ясность спрячь в туман —
Живую правду сохранит обман.

Прямые речи обратятся в ложь,
И только притчей тайну сбережёшь.

И тем, кто просит точных, ясных слов,
Я лишь молчанье предложить готов.

Я сам, любовь в молчанье углубя,
Храню её от самого себя,

От глаз и мыслей и от рук своих, ―
Да не присвоят то, что больше их:

Глаза воспримут образ, имя — слух,
Но только дух обнимет цельный дух!

И если имя знает мой язык, ―
А он хранить молчанье не привык, ―

Он прокричит, что имя — это ты,
И ты уйдёшь в глубины немоты.

И я с тобой. Покуда дух — живой,
Он пленный дух. Не ты моя, я — твой.

Моё стремление тобой владеть
Подобно жажде птицу запереть.

Мои желанья — это западня.
Не я тебя, а ты возьми меня

В свою безмерность, в глубину и высь,
Где ты и я в единое слились,

Где уши видят и внимает глаз...
О, растворения высокий час.

Простор бессмертья, целостная гладь —
То, что нельзя отдать и потерять.

Смерть захлебнулась валом бытия,
И вновь из смерти возрождаюсь я.

***
Но я иной. И я, и ты, и он —
Всё — я. Я сам в себе не заключён.

Я отдал всё. Моих владений нет,
Но я — весь этот целокупный свет.

Разрушил дом и выскользнул из стен,
Чтоб получить вселенную взамен.

В моей груди, внутри меня живёт
Вся глубина и весь небесный свод.

Я буду, есмь, я был ещё тогда,
Когда звездою не была звезда.

Горел во тьме, в огне являлся вам,
И вслед за мною всех вас вёл имам.

Где я ступал, там воздвигался храм,
И кибла киблы находилась там.

И повеленья, данные векам,
Я сам расслышал и писал их сам.

И та, кому в священной тишине
Молился я, сама молилась мне.

О, наконец-то мне постичь дано:
Вещающий и слышащий — одно!

Перед тобой склонялся я в мольбе,
Прислушивался молча сам к себе.

Я сам молил, как дух глухонемой,
Чтоб в мой же слух проник же голос мой;

Чтоб засверкавший глаз мой увидал
Своё сверканье в глубине зеркал.

Да упадёт завеса с глаз моих!
Пусть будет плоть прозрачна, голос тих,

Чтоб вечное расслышать и взглянуть
В саму неисчезаюшую суть,

Священную основу всех сердец,
Где я — творение и я — творец.

Аз есмь любовь. Безгласен, слеп и глух
Без образа — творящий образ дух.

От века сущий, он творит, любя,
Глаза и уши, чтоб познать себя. 

Я слышу голос, вижу блеск зари
И рвусь к любимой, но она внутри.

И, внутрь войдя, в исток спускаюсь вновь,
Весь претворясь в безликую любовь.

В одну любовь. Я всё. Я отдаю
Свою отдельность, скорлупу свою.

И вот уже ни рук, ни уст, ни глаз —
Нет ничего, что восхищало вас.

Я стал сквозным — да светится она
Сквозь мой покров, живая глубина!

Чтоб ей служить, жить для неё одной,
Я отдал всё, что было только мной:

Нет «моего». Растаяло, как дым,
Всё, что назвал я некогда моим.

И тяжесть жертвы мне легка была:
Дух — не подобье вьючного осла.

Я нищ и наг, но если нищета
Собой гордится — это вновь тщета.

Отдай, не помня, что ты отдаёшь,
Забудь себя, иначе подвиг — ложь.

Признанием насытясь дополна,
Увидишь, что мелеет глубина,

И вдруг поймёшь среди пустых похвал,
Что, всё обретши, душу потерял.

Будь сам наградой высшею своей,
Не требуя награды от людей.

Мудрец молчит. Таинственно нема,
Душа расскажет о себе сама,

А шумных слов пестреющий черёд
Тебя от тихой глуби оторвёт,

И станет чужд тебе творящий дух.
Да обратится слушающий в слух,

А зрящий — в зренье! Поглощая свет,
Расплавься в нём! — Взирающего нет.

С издельем, мастер, будь неразделим,
Сказавший слово — словом стань самим.

И любящий пусть будет обращён
В то, чем он полн, чего так жаждет он.

***
О, нелегко далось единство мне!
Душа металась и жила в огне.

Как много дней, как много лет подряд
Тянулся этот тягостный разлад,

Разлад с душою собственной моей:
Я беспрестанно прекословил ей,

И, будто бы стеной окружена,
Была сурова и нема она.

В изнеможенье, выбившись из сил,
О снисхожденье я её просил.

Но если б снизошла она к мольбам,
О том бы первым пожалел я сам.

Она хотела, чтобы я без слёз,
Без тяжких жалоб бремя духа нёс.

И возлагала на меня она
(Нет, я — я сам) любые бремена.

И наконец я смысл беды постиг
И полюбил её ужасный лик.

Тогда сверкнули мне из темноты
Моей души чистейшие черты.

О, до сих пор, борясь с собой самим,
Я лишь любил, но нынче я любим!

Моя любовь, мой бог — душа моя.
С самим собой соединился я.

О, стройность торжествующих глубин,
Где мир закончен, ясен и един!

Я закрывал глаза, чтобы предмет
Не мог закрыть собой глубинный свет.

Но вот я снова зряч и вижу сквозь
Любой предмет невидимую ось.

Мои глаза мне вновь возвращены,
Чтоб видеть в явном тайну глубины

И в каждой зримой вещи различить
Незримую связующую нить.

Везде, сквозь всё — единая струя.
Она во мне. И вот она есть я.

Когда я слышу душ глубинный зов,
Летящий к ней, я отвечать готов.

Когда ж моим внимаете словам,
Не я — она сама глаголет вам.

Она бесплотна. Я ей плоть мою,
Как дар, в её владенье отдаю.

Она — в сей плоти поселённый дух.
Мы суть одно, сращённое из двух.

И как больной, что духом одержим,
Не сам владеет существом своим, ―

Так мой язык вещает, как во сне,
Слова, принадлежащие не мне.

Я сам — не я, затем что я, любя,
Навеки ей препоручил себя.

О, если ум ваш к разуменью глух,
И непонятно вам единство двух,

И думам вашим не было дано
В бессчётности почувствовать одно,

То, скольким вы ни кланялись богам,
Одни кумиры предстояли вам.

Ваш бог един? Но не внутри — вовне, ―
Не в вас, а рядом с вами, в стороне.

О, ад разлуки, раскалённый ад,
В котором все заблудшие горят!

Бог всюду и нигде. Ведь если он
Какой-нибудь границей отделён, ―

Он не всецел ещё и не проник
Вовнутрь тебя, — о, бог твой невелик!

Бог — воздух твой, вдохни его — и ты
Достигнешь беспредельной высоты.

Когда-то я раздваивался сам:
То, уносясь в восторге к небесам,

Себя терял я, небом опьянясь,
То, вновь с землёю ощущая связь,

Я падал с неба, как орёл без крыл,
И, высь утратив, прах свой находил.

И думал я, что только тот, кто пьян,
Провидит смысл сквозь пламя и туман

И к высшему возносит лишь экстаз,
В котором тонет разум, слух и глаз.

Но вот я трезв и не хочу опять
Себя в безмерной выси потерять,

Давно поняв, что цель и смысл пути —
В самом себе безмерное найти.

Так откажись от внешнего, умри
Для суеты и оживи внутри.

Уняв смятенье, сам в себе открой
Незамутнённый внутренний покой.

И в роднике извечной чистоты
С самим собой соединишься ты.

И будет взгляд твой углублённо тих,
Когда поймёшь, что в мире нет чужих,

И те, кто силы тратили в борьбе,
Слились в одно и все живут в тебе.

Так не стремись определить, замкнуть
Всецелость в клетку, в проявленье — суть.

В бессчётных формах мира разлита
Единая живая красота, ―

То в том, то в этом, но всегда одна, —
Сто тысяч лиц, но все они — она.

Она мелькнула ланью среди трав,
Маджнуну нежной Лейлою представ;

Пленила Кайса и свела с ума
Совсем не Лубна, а она сама.

Любой влюблённый слышал тайный зов
И рвался к ней, закутанной в покров.

Но лишь покров, лишь образ видел он
И думал сам, что в образ был влюблён.

Она приходит, спрятавшись в предмет,
Одевшись в звуки, линии и цвет,

Пленяя очи, грезится сердцам,
И Еву зрит разбуженный Адам.

И всей душой, всем телом к ней влеком,
Познав её, становится отцом.

С начала мира это было так,
До той поры, пока лукавый враг

Не разлучил смутившихся людей
С душой, с любимой, с сущностью своей.

И ненависть с далёких этих пор
Ведёт с любовью бесконечных спор.

И в каждый век отыскивает вновь
Живую вечность вечная любовь.

В Бусейне, Лейле, в Аззе он возник, ―
В десятках лиц её единый лик.

И все её любившие суть я,
В жар всех сердец влилась душа моя.

Кусаййир, Кайс, Джамиль или Маджнун —
Один напев из всех звучащих струн.

Хотя давно окончились их дни,
Я в вечности был прежде, чем они.

И каждый облик, стан, лица овал
За множеством единое скрывал.

И, красоту единую любя,
Её вбирал я страстно внутрь себя.

И там, внутри, как в зеркале немом,
Я узнавал её в себе самом.

В той глубине, где разделений нет,
Весь сонм огней слился в единый свет.

И вот, лицо поднявши к небесам,
Увидел я, что и они — я сам.

И дух постиг, освободясь от мук,
Что никого нет «рядом» и «вокруг»,

Нет никого «вдали» и в «вышине», ―
Все дали — я, и всё живёт во мне.

«Она есть я», но если мысль моя
Решит, паря: она есть только я,

Я в тот же миг низвергнусь с облаков
И разобьюсь на тысячи кусков.

Душа не плоть, хоть дышит во плоти
И может плоть в высоты увести.

В любую плоть переселяться мог,
Но не был плотью всеобъявший бог.

Так, к нашему Пророку Гавриил,
Принявши облик Дихья, приходил.

По плоти муж, такой, как я и ты,
Но духом житель райской высоты.

И ангела всезнающий Пророк
В сём человеке ясно видеть мог.

Но значит ли, что вождь духовных сил,
Незримый ангел, человеком был?

Я человек лишь, и никто иной,
Но горний дух соединён со мной.

О, если б вы имели благодать
В моей простой плоти его узнать,

Не ждя наград и не страшась огня,
Идти за мной и полюбить меня!

Я — ваше знанье, ваш надёжный щит,
Я отдан вам и каждому открыт.

Во тьме мирской я свет бессонный ваш.
Зачем прельщает вас пустой мираж,

Когда ключом обильным вечно бьёт
Живой источник всех моих щедрот?!

Мой юный друг, шаги твои легки!
На берегу остались старики,

А море духа ждёт, чтобы сумел
Хоть кто-нибудь переступить предел.

Не застывай в почтении ко мне ―
Иди за мною прямо по волне,

За мной одним, за тем, кто вал морской
Берёт в узду спокойною рукой

И, трезвый, укрощает океан,
Которым мир воспламенённый пьян.

Я не вожатый твой, я путь и дверь.
Войди в мой дух и внешнему не верь!

Тебя обманет чей-то перст и знак,
И внешний блеск введёт в душевный мрак.

Где я, там свет. Я жив в любви самой.
Любой влюблённый — друг вернейший мой,

Мой храбрый воин и моя рука,
И у Любви бесчисленны войска.

***
Но у Любви нет цели. Не убей
Свою Любовь, прицел наметив ей.

Она сама — вся цель своя и суть,
К себе самой вовнутрь ведущий путь.

А если нет, то в тот желанный миг,
Когда ты цели наконец достиг,

Любовь уйдёт внезапно, как порыв,
Слияние в разлуку превратив.

Будь счастлив тем, что ты живёшь, любя.
Любовь высоко вознесла тебя.

Ты стал главою всех существ живых
Лишь потому, что сердце любит их.

Для любящих — племён и званий нет.
Влюблённый ближе к небу, чем аскет

И чем мудрец, что знаньем нагружён
Хранит ревниво груз былых времён.

Сними с него его бесценный хлам,
И он немного будет весить сам.

Ты не ему наследуешь. Ты сын
Того, кто знанье черпал из глубин

И в тайники ума не прятал кладь,
А всех сзывал, чтобы её раздать.

О, страстный дух! Все очи, все огни
В своей груди одной соедини!

И, шествуя по Млечному пути,
Полой одежд горящих мрак смети!

***
Весь мир в тебе, и ты, как мир, един.
Со всеми будь, но избегай общин.

Их основал когда-то дух, но вот
Толпа рабов, отгородясь, бредёт

За буквой следом, накрепко забыв
Про зов свободы и любви порыв.

Им не свобода — цепи им нужны.
Они свободой порабощены.
 
И, на колени пав, стремятся в плен
К тому, кто всех зовёт восстать с колен.

Знакомы им лишь внешние пути,
А дух велит вовнутрь себя войти

И в глубине увидеть наконец
В едином сердце тысячи сердец.

Вот твой предел, твоих стремлений край,
Твоей души сияющий Синай.

Но здесь замри. Останови полёт,
Иначе пламя грудь твою прожжёт.

И, равновесье обретя, вернись
К вещам и дням, вдохнув в них ширь и высь.

***
О, твердь души! Нерасторжимость уз!
Здесь в смертном теле с вечностью союз

И просветлённость трезвого ума,
Перед которым расступилась тьма!

Я только сын Адама, я не бог,
Но я достичь своей вершины смог

И сквозь земные вещи заглянуть
В нетленный блеск, божественную суть.

Она одна на всех, и, верен ей,
Я поселился в центре всех вещей.

Мой дух — всеобщий дух, и красота
Моей души в любую вещь влита.

О, не зовите мудрецом меня,
Пустейший звук бессмысленно бубня.

Возьмите ваши звания назад, ―
Они одну лишь ненависть плодят.

Я то, что есть. Я всем глазам открыт,
Но только сердце свет мой разглядит.

Ум груб, неповоротливы слова
Для тонкой сути, блещущей едва.

Мне нет названий, очертаний нет.
Я вне всего, я — дух, а не предмет.

И лишь иносказания одни
Введут глаза в незримость, в вечность — дни,

Нигде и всюду мой незримый храм,
Я отдаю приказы всем вещам.

И слов моих благоуханный строй
Дохнёт на землю вечной красотой.

И подчинясь чреде ночей и утр,
Законам дней, сзываю всех вовнутрь,

Чтоб ощутить незыблемость основ
Под зыбью дней и под тщетою слов.

Я в сердцевине мира утверждён.
Я сам своя опора и закон.

И, перед всеми преклонясь в мольбе,
Пою хвалы и гимны сам себе.

**************************************

Суфизм возник в 8 веке как мистико-аскетическое направление внутри ислама в восточных областях халифата, а позднее, в своих крайних формах перерос рамки мусульманской ортодоксии и с тал самиомтоятельной теософской системой. Для суфизма характерно сочетание метафизики с аскетической практикой, учение о постепенном приближении через мистическую любовь к познанию Бога.

Первые суфии были правоверными монахами-аскетами. Позднее, под воздействием христианского мистицизма и философии неоплатоников (в частности Плотина) и гностиков возникло совершенно самостоятельное учение.

Колоссальное влияние суфизм оказал на восточную поэзию, большую часть которой нужно уметь читать между строк, понимая символы - напр. знаменитая так называемая "любовная" лирика или "винная" (как у Омара Хайяма).

Нередко восточные поэтические произведения, сказки (некоторые сказки 1001 ночи) и притчи (напр. о Ходже Насреддине) являются учебными суфийскими текстами.

Говоря о философии суфиев, необходимо отметить, что их первоначальные учения не вникали в метафизические, или философские тонкости, а удовлетворялись признанием единства Реальности, ее вездесущности и постоянства. Кроме всеобъемлемости и единства Бога ими сознавалась возможность единения с Ним через любовь и благочестие. Остальные детали доктрины развивались по мере того, как секта росла и возрастали философские запросы.

Выраженное вкратце учение утверждало, что Бог есть высшее Благо; что Он Источник всех вещей; что Он существует сам собой и никем не создан. Вселенная создана путем отражения или эманации божественного Бытия, почему Бог присутствует во всей природе и проникает ее всю. Материя лишь явление, временное и изменчивое, нечто вроде призрачного экрана, на котором Бог проявил свою вселенную. Душа может подняться к своему источнику и, в конце концов, погрузиться в него путем экстаза, созерцания и размышления о Всеблагом. Возвращаясь к Источнику, ко Всеблагому, душа должна подвергнуться многим воплощениям, поднимаясь все выше и выше. В этом заключалась сущность учений, а сущность этой сущности сводилась к тому, что Бог обитает в человеке, – что во внутренней природе человека заключается божественная искра и что внутреннее божество, или дух, представляет собою истинное "Я" человека.

Для суфиев музыка, пение и танцы могут являються путями постижение Бога.